Александр смотрел в след удаляющемуся экипажу, поднимавшему клубы белого снега из-под копыт лошадей и колес кареты, пока экипаж не слился с другими, тянущимися по проспекту, тогда Каменский заложил руки на спину, сжав правую руку левой, и зашагал прочь. Он не шел домой, теперь развернувшись и уходя в совершенно другом направлении. Граф вообще не имел конечной точки своего маршрута, куда нужнее ему было просто идти, механическое движение хоть куда-нибудь спасало от ненужных мыслей, пустых размышлений, анализа собственных слов. Он сказал то, что считал нужным и хотя чувствовал, что от его слов в Елизавете что-то переменилось, анализировать их не собирался, ведь правда бывает только одной и рано или поздно ее придется принять.
На город окончательно опустилась ночь, спрятав все причудливые тени в кромешной тьме. Александр не слишком хорошо знал Петербург, он успел его позабыть за годы службы вдалеке от столицы, но сейчас он чувствовал этот город, чувствовал его мерное дыхание в свете редких горящих окон, слышал его голос в стуке открываемых и запираемых дверей. Этот город жил, дышал и говорил, словно напоминая Александру, что в мире еще невероятное количество людей помимо него, что жить в одиночестве нельзя и невозможно, что ставить собственное чувство справедливости превыше чужих чувств и надежд мерзко и вовсе не по христиански.

Каменскому захотелось курить, но табака не нашлось – в церковь он никогда не брал портсигар и теперь жутко об этом пожалел. Ему хотелось бы вместо облачков белесого пара выдыхать сизые клубы дыма, чувствуя как этот дым проникает в организм, клубиться в легких и оседает на них, даря странное ощущение спокойствия. Александр сильнее сжал пальцы правой руки и ускорил шаг. Теперь он шел быстро, широкими шагами преодолевая какую-то узкую улочку и выходя к церкви. У церкви, чей силуэт в ночи был похож на огромное животное, возвышавшееся над всеми в этом мире, Александр остановился и, сняв шапку с голову, осенил себя крестным знаменем. Александр любил церкви, особенно не во время службы. В церкви ему становилось удивительно легко и сознание его прояснялось, шторм, вечно бушующий в душе, успокаивался и все демоны, плясавшие адские танцы в разуме, становились кроткими и покорными. Но стоило покинуть врата Божьего Храма и адские пляски начинались вновь, заводили свой адский хоровод страсти и желания, в набат била злость и гневливость прорастала ядовитыми цветами.
Александр простоял у церкви неизвестно сколько. Здесь ничего не говорило ему о времени, здесь не было ни единого прохожего и граф мог простоять здесь, наверное, всю ночь, но все же он ушел, оставляя громадину церкви позади и взглядом отыскивая свободного извозчика, впрочем, в столь поздний час он мог не рассчитывать на успех в этом.
Домой Александр Васильевич добирался пешком и, к моменту когда добрался до своего особняка на Екатерининском канале, он невероятно замерз и был похож на обледенелую статую. Напольные часы в передней утверждали, что время уже далеко за полночь, но полоска света из-под двери кухни говорила хозяину о том, что кто-то из его людей еще бодрствует. Александр нахмурил брови, снял пальто и шапку и, повесив их на раскидистую словно оленьи рога вешалку, тихо прошел в гостиную.

Сна не было, а разливавшееся по телу приятное тепло, от которого пальцы и лицо начинало покалывать, бодрило лучше, чем утренний кофий. И все же надо было ложиться спать – завтра ожидается очередной полный забот день, снова будут визитеры, снова придется самому наносить визиты, жизнь вернется на круги своя и весь тот разговор, что сегодня оказался причиной расстройства одной молодой барышни и долгой прогулки одного отставного офицера, останется в прошлом, а вскоре и вовсе подернется пеплом и перестанет существовать.
Александр не помнил, как уснул. Не помнил он даже как оказался в собственной постели, но в тот момент она показалась ему настоящим облаком ангельской мягкости.